— Ушли они, — бросил он, отвечая на невысказанный Ингин вопрос. — Тут им не постоялый двор — поговорили и разбежались кто куда… И я сейчас пойду. Дел невпроворот, а я все свободное время на тебя трачу. Нет чтоб отоспаться или книжку почитать… литра на три, с картинками…
Инга не вслушивалась в бурчание Бредуна. Она уже начала привыкать к его манере вести беседу — надо заметить, весьма своеобразной манере — и теперь вновь погрузилась в свои размышления, давая Бредуну возможность выговориться и получить полное удовольствие от собственного остроумия.
— Ты знаешь, Бредун, я тут думала… — начала было Инга и замолчала, ожидая очередного укола, вроде «Думала? Представляю, как тебе это было трудно!..»
Нет, укола не последовало.
— Я тут думала, — уже уверенней повторила Инга, — и, в общем, ничего интересного не надумала. Понимаешь, я раньше жила, как по проспекту шла, где на каждом углу — светофор. Все ясно, все гладко и укатано… Сперва короткие платьица, потом — брючные костюмы и косметика; школа, институт, Анджей, семья, Талька… мне это даже нравилось. И вдруг сошла с проспекта, свернула в переулок — ни мужа, ни сына, темные незнакомые рожи в пыльных окнах, и на каждом шагу выбор: «Налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь — себя потеряешь…» И все, чего не может быть — есть.
— Ты мужу в глаза часто заглядывала? — неожиданно спросил Бредун.
— Ну конечно, — машинально ответила Инга, осеклась и зачем-то стала постукивать пальцем по плетню. — То есть не очень…
— А сыну?
Инга не ответила.
— Слепая ты, — подытожил Бредун. — Не обижайся, я не со зла… Смотришь, а не видишь. Иному тощенькому горожанину сквозь очки в глаза заглянешь — если уметь смотреть, конечно — а там флаги на ветру бьются, герольды трубят, и он сам стоит в золоченных доспехах, и рука на копье не дрожит… Или сидит пожилая библиотекарша за письменным столом, а под ресницами у нее — скалы Брокена, Вальпургиева ночь, и копыто Большого Рогача, к которому она припадает, пьяна от страсти!.. За каждым человеком — миры и судьбы, просто надо уметь смотреть и чаще сворачивать с освещенного проспекта в темные переулки.
— Как вы? — тихо спросила Инга. — Как Неприкаянные?
— Нет, не как мы. Как Черчек. Как Вила его покойная. Или Иоганна. Йорис, наконец, хотя он больше по помойкам… ну да ладно. А мы, Неприкаянные, мы ведь не смотрим, мы идем — туда, за грань между возможным и невозможным. Собственно, мы и есть — возможность невозможного. Вот скажи мне на милость, возможно ли, чтобы Бакс этот ваш с того света возвращался?
— Невозможно, — кивнула Инга.
— А все остальное, о чем зря трепать языком не стоит; все, что ты сама видела, слышала, руками трогала — это возможно, если глядеть с освещенного проспекта?
— Невозможно.
— Вот видишь! А все почему? А все по кочану, да еще потому что дура-Иоганна тебя на меня вывела. А я — Неприкаянный.
Бредун заулыбался — и тут Инга завелась с полоборота. Она чувствовала, что близка к истерике, что зря сорвалась, но… Видимо, сказалось напряжение последних дней.
— Неприкаянный? Сволочь ты, а не Неприкаянный! Мерзавцы вы все, с вашим невозможным, ублюдки потусторонние! Ведь смотрите же, со стороны смотрите, пиво лакаете, а мы вязнем в этом невозможном, дохнем, горим, глотаем под завязку!.. Оно ведь с нами происходит, с людьми, а вы, вы все…
Бредун поскреб небритый подбородок, отвернувшись от Инги, но она силой заставила его повернуться обратно, ненавидяще взглянула в это вечно ухмыляющееся лицо — и застыла, подобно жене Лота, оглянувшейся на пылающий Содом.
Лицо Бредуна превратилось в озеро лавы, расплавленной магмы, готовой застыть чем-то страшным, неистово-яростным, маской нечеловеческой обиды. Вот сейчас, вот…
Но — не застыло. Обида осталась, только обычная, простая обида, а гнев и ярость оскорбленного демона или божества… — ушел огонь, полыхнул и исчез в глубине чужой неприкаянной души.
— С вами, с вами происходит, — глухо пробормотал Бредун. — Понятное дело, с вами, с людьми… С кем же еще невозможному происходить, как не с вами? Для нас-то оно — возможное, повседневное, рутина обыденности, так сказать… Мы же сами — возможность невозможного; мы — Неприкаянные!.. И ни одна зараза не скажет — кончай, Сарт, миры кромсать, давай я тебе лучше котлетку поджарю… за просто так. Вот это невозможное дело, ни в какую невозможное…
Он резко метнулся в сторону — и Инга осталась одна.
Совсем одна.
Она еще немного постояла, опираясь на изгородь и ощущая внутри себя гулкую пустоту, где эхом отдавались чьи-то удаляющиеся шаги — или это билось сердце? — и побрела во флигель.
Дверь открылась без скрипа, легко-легко, как театральный занавес на хорошо смазанных кольцах; Инга застыла на пороге, и шаги, звучавшие в ней, ускорились и превратились в неровный, спотыкающийся бег.
На незастеленной кровати, поверх подушки, лежал нож.
Тот самый.
Над ножом склонились люди. Двое. Они стояли к Инге почти спиной, лица пришельцев были плохо различимы, и Инга успела лишь отметить, что оба гостя — высокие мужчины крепкого телосложения; только один — полуголый, по-волчьи поджарый, чем-то похожий на Йориса, с рассыпавшейся по спине гривой пепельных волос; второй выглядел более массивным, но с какой-то врожденной грацией, и когда он чуть повернул голову, в сумраке комнаты проступил суровый чеканный профиль, будто выбитый на монете.
Потом второй протянул руку к ножу, протянул неожиданно изящно, словно даму на танец приглашал — лишь слегка колыхнулся длинный серый плащ, скрепленный у горла гостя тусклой фибулой — и нож в ответ вспыхнул, загорелся молнией в грозовом мраке, сгустившемся вокруг.